|
С. БЕККЕТ
НИКЧЕМНЫЕ
ТЕКСТЫ
11
Когда я думаю, нет,
так не пойдет, когда приходят те, что
знали меня, возможно, все еще знают,
на глаз, конечно, или на нюх, это как
будто, это будто бы, ну же, я не знаю,
мне бы не стоило начинать. Если бы я
начал снова, взявшись всей душой за
то, что иногда приносит добрые плоды,
то стоит попробовать, я попробую в
один из этих дней, в один из этих
вечеров, или этим вечером, почему бы
не этим вечером, прежде чем я
исчезну совсем, насовсем,
развеянный нетленными словами. Что
я говорю, развеянный, это как раз не
про меня, не про меня, я блуждал, мои
мысли блуждали, именно как раз не
про меня. И это все та же старая
дорога, по которой я плетусь взад и
вперед, от да к нет, к тому, кого еще
предстоит назвать, чтобы он оставил
меня в покое, пребывать в покое,
больше не быть, как будто и не было.
Назови, нет, ничего не назовешь,
расскажи, нет, ни о чем не расскажешь,
что еще, я не знаю, мне бы не стоило
начинать. Включи его в свой
репертуар, как водится, и
распорядись им, как я распоряжаюсь
собой, одна тупая
болванка
за другой, вечер за вечером, и ночь
за ночью, и так все дни напролет, но
всегда настает вечер, почему, почему
всегда вечер, я скажу почему, чтобы
выговориться, отделаться поскорее.
Вот время, что неподвижно в час
серенады, если это не рассвет, нет, я
не наверху, я под землей, или где-то в
собственном теле, или в другом теле,
а время пожирает, но не меня, как
водится, вот почему всегда вечер,
чтобы дать мне полноту желаний,
долгую черную ночь, чтобы уснуть в
ней, вот я и ответил, я ответил что-то.
Или это в голове, вроде минутного
переключения времени, секундного
переключения времени, или это вроде
клочка моря под текучим лучом маяка,
текучего клочка моря под текучим
лучом. Грязные слова, чтобы уверить
себя, будто я здесь, и что у меня есть
голова и голос, голова, верящая тому,
сему, да и больше ничему, ни в себя,
ни во что-то еще, но голова с голосом,
принадлежащим ей, или другим, другим
головам, как будто тут было две
головы, как будто бы была одна
голова, или безголовый, безголовый
голос, только голос. Но я не
обманываюсь, пока я не обманываюсь,
пока я ни там, ни где-то еще, ни как
голова, ни как голос, ни как яичко,
вот досада, вот досада, я нигде не
появляюсь как мужское яйцо или
женская дыра, такие места, волосы на
женском лобке, они видят
восхитительное зрелище,
подглядывая вниз, да, вот так, ничего
не попишешь, такие дела. По мне,
пусть говорят, что хотят, мои слова
не говорятся мной, что мне до тех
слов, что говорят, да говорят
впустую. Наши дела идут, идут
потихоньку, и когда придут те, что
знали меня, скоро-скоро, это как
будто, нет, преждевременно. Но вот
опять игра в прятки, где я вожу и иду
искать, когда что-то очень нужно, я,
вроде квадратного корня из минус
единицы, завершивший свое
гуманитарное поприще, на это стоило
бы посмотреть, мертвенное лицо в
чернильных и джемовых пятнах, caput
mortuum
(лат.-
мертвая голова; перен.- нечто мертвое, лишенное
живого содержания, лишенное смысла.- Е.
Б.)
усердного юноши, уши врастопырку,
выпученные глаза, нелепые вихрастые
волосы, с пеной у рта и жвачкой, что
за жвачка, плевок, молитва, урок,
всего понемногу, молитва на крайний
случай перед тем, как душа отойдет, и
бубнеж всякой мешанины в старом рту,
осиротевшем на слова, в старой
голове, покончившей со слушаньем,
вот он я старый, это ненадолго,
старый сопливый пацан, завершивший
свое гуманитарное поприще, в
двухместном стоячем сортире на
Rue d'Assas,
с тем же журчанием струйки, что и
шесть-десят лет назад, моим любимым
журчанием для ободрения, вроде
материнского «пис-пис» ребенку,
сидящему на горшке, мой лоб прилип к
переборке среди рисунков,
возбуждающих мужское нутро, и я,
изрыгающий Аве Мария, Аве Мария,
застегнутый аж до ширинки, я ничего
не выдумываю, из-за рассеянности,
или изнеможения, или безразличия,
или нарочно для затравки, я знаю, что
я имею в виду, или лучше все же быть
одноруким, когда ни пальцев, ни рук,
гораздо лучше, старым как мир и не
менее гнусным, обрубленным со всех
сторон, возвышаясь на своих
надежных культях, брызжа старой
мочой, старыми молитвами, старыми
уроками, разрывая мысли, душу, тушу
до шеи и шею, не говоря уж о мокроте,
слишком тяжко говорить, рыдания
вызывали слизь, которая
выхаркивалась из сердца, вот у меня
и есть сердце, вот я и целый, не
считая нескольких конечностей,
завершивших свое гуманитарное
поприще да и карьеру, и при этом без
малейших претензий, не предъявляя
никаких требований, истерзаный
выплесками, Господи Иисусе. Вечера,
вечера, что это были за вечера, из
чего созданные, и когда это было, я
не знаю, созданные из благодатных
теней, благодатных небес,
пресыщенного времени, отдыхающего
от обжорства до полуночной трапезы,
я не знаю, не больше, чем тогда, когда
мне случалось говорить, изнутри или
извне, из наступающей ночи или изпод
земли, -
где я, говоря лишь о пространстве, и
с какой наружностью, и с каких пор,
говоря также о времени, и до каких
пор, и кто этот комок, который не
знает, куда идти, который не может
остановиться, который принимает
себя за меня и за которого я
принимаю себя сам,
- что-то в этом духе, старый
скрежет. Так вот, те вечера, но из
чего создан этот вечер, нынешний
вечер, что никогда не кончается, в
чьих тенях я одинок, вот где я, где я
был раньше, где я был всегда, это из
них я разговаривал с собой,
разговаривал с ним, где он исчез, тот,
кого я видел тогда, все ли еще он
бродит, это наверно, это возможно,
без говорящего с ним голоса, я
больше не говорю с ним, я больше не
говорю с собой, мне больше не с кем
говорить, а я говорю, голос говорит,
который не может быть ничьим, кроме
как моим, поскольку здесь нет никого,
кроме меня. Да, я потерял его, а он
потерял меня, потерял из вида,
потерял из слуха, вот то, чего я
хотел возможно ли, что я хотел того,
хотел этого, а он, чего он хотел, он
хотел остановиться, возможно, он
остановился, я остановился, но я
никогда и не шевелился, возможно, он
мертв, я мертв, но я никогда и не жил.
Но он двигался, свидетельство
одушевленности, через те вечера,
движущиеся тоже, вечера с концом,
вечера с ночью, не говоря ни слова,
не в силах сказать ни слова, не зная,
куда идти, не в силах остановиться,
слушая мои рыдания, слыша голос,
рыдающий о том, что нет ничего и
похожего на жизнь, будто бы он не
знал, будто бы это намек на его жизнь,
которая вроде была таковой, здесь
есть разница, то были дни, когда я не
знал, где я, ни с какой наружностью,
ни с каких пор, ни до каких пор, тогда
как сейчас, здесь есть разница,
сейчас я знаю, это неправда, но я
говорю это тем не менее, здесь есть
разница, я говорю это сейчас, я скажу
это вскоре, я скажу это в конце,
затем конец, я буду свободен в конце,
меня не будет больше, это ничего не
будет стоить больше, это не будет
нужным больше, это не будет
возможным больше, но это ничего не
стоит и сейчас, это не нужно и сейчас,
это не возможно и сейчас, вот как
тянутся рассуждения. Нет, надо найти
что-нибудь получше, довод получше,
чтобы прервать их, другое слово,
идею получше, чтобы
опровергнуть,
новое нет, чтобы отвести все другие,
все старые нет, что захоронили меня
здесь, глубоко в этом месте, которое
даже и не место, а просто миг в
вечнотекущем времени, называемый «здесь»,
и в этом существе, что зовется мной,
которое даже и не я, и в этом
невозможном голосе, все старые нет,
висящие во мраке и качающиеся, как
лестница из дыма, да, новое нет,
которое никто не говорит дважды, чья
капля упадет и ввергнет меня в
отсутствие, менее пустословное, чем
небытие. О, я знаю, это случится не так, я знаю,
что ничего не случится, что ничего
не случалось, и что я все еще, а
особенно с того дня, когда я не мог
больше доверять тому, что зовется
плотью и кровью где-то наверху в их
гнойном трипперном свете, всем
сердцем проклинаю себя. И вот почему,
когда приходит час тех, кто знал
меня, на сей раз это сработает, когда
приходит час тех, кто знал меня, это
как будто бы я среди них, вот то, что
я должен был сказать, среди них,
наблюдающих, как я приближаюсь,
потом наблюдающих, как я удаляюсь,
качая своей головой и говоря, - это, действительно он,
возможно ли, что это он, -
затем двигаясь дальше вместе с ним
вдоль дороги, которая не моя, и с
каждым шагом уводит меня дальше от
той другой, ко-торая тоже не моя, или
оставаясь в одиночестве там, где я
есть, между двумя расходящимися
грезами, не зная никого, не знаемый
никем, вот, в конце концов, то, что я
должен был сказать, это все, что я
мог сказать в этот вечер...
13
Все слабее тот
слабый старый голос, что тщетно
пытался заставить меня,
-
затухающий, все равно что сказать,
он исходит отсюда, чтобы прозвучать
где-то, или умолкающий, как знать,
это все равно что сказать, он
собирается исчезнуть,-
оставить старания. Не какой-то голос,
но тот, что в моей жизни, он говорит,
если ведя речь обо мне, можно
говорить о жизни, а он может, он все
еще может, или если не о жизни, то он
умирает, если это, если то, если
вести речь обо мне, то он умирает, но
кто может многое, способен и на
малое, раз уж ты вел речь обо мне,
значит ты можешь говорить о чем
угодно, от сих до сих, от точки где до
момента когда, и тут он умирает, он
не может продолжаться, это его
смерть, ведя речь обо мне, здесь или
где-то, он говорит, он шепчет. Чей
голос, ничей, нет никого, голос без
рта, а где-то что-то вроде слушанья,
что-то приговоренное слушать, и где-то
рука, он называет это рукой, он хочет
создать руку, или если не руку, то
что-то где-то, что может оставить
след, из которого нечто создается,
из которого возникает речь, ты не
сможешь обойтись без меньшего, нет,
это выдумки, еще какие выдумки, нет
ничего, кроме голоса, чей шепот
оставляет след. След, он хочет
оставить след, да, как ветер в листве,
в траве, в песке, только так бы он мог
создать жизнь, но скоро наступит
конец, теперь недолго, не будет
никакой жизни, будет тишина, воздух,
что однажды вздрогнул на мгновение,
совершенно спокоен, крохотное
смятение пыли совсем улеглось.
Воздух, пыль, здесь воздуха нет, нет
ничего, чтобы поднять пыль, и
говорить о мгновениях, говорить об
однажды - значит говорить ни о чем, но
вот оно
-
ничто, все это выражения, которые
оно использует. Оно всегда говорило,
оно всегда будет говорить о вещах,
которые не существуют, или
существуют только где-то, если тебе
так нравится, если тебе так угодно,
если это можно назвать
существованием. К несчастью, речь не
про где-то, а про здесь, о, вот и слова
появились, наконец, появились снова,
это был единственный шанс,
выбрались отсюда и направились куда-то,
направились туда, где время
проходит и атомы складываются в
мгновение, где у голоса, возможно,
есть источник, где он иногда говорит,
что у него, должно быть, есть
источник, чтобы иметь возможность
говорить о таких фантазиях. Да,
отсюда, но как, если здесь пусто, ни
пылинки, ни вздоха, только вздох
голоса, он дышит впустую, ничто не
создано, если бы я был здесь, если бы
он мог создать меня, как бы я жалел
его за то, что он говорил так долго
впустую, нет, так не пойдет, он не
говорил бы впустую, если бы я был
здесь, и я бы не жалел его, если бы он
создал меня, я бы проклинал его или
благословлял его, он был бы в моем
рту, проклинающем, благо-словляющем,
кого, что, он не смог бы сказать, в
моем рту ему было бы не о чем сказать,
которому было о чем сказать впустую.
Но эта жалость, все же, хочет узнать,
эта жалость, которая в воздухе, хотя
здесь нет воздуха для жалости,
впрочем, это выражение, она хочет
узнать, надо ли ей остановиться и
узнать, что делать здесь жалости, и
если это не надежда, мерцающая, еще
одно выражение, зловеще среди
воображаемых останков, слабая
надежда в общем-то слабого существа,
по сути человеческого, слезы в ее
глазах, прежде чем у них было время
открыться, нет, больше никаких
остановок и желаний узнать о том или
о чем-то еще, ничто больше не
остановит ее в ее падении или в ее
подъеме, может быть, она оборвется
на визге кастрата. Да, верно, здесь
вовсе не было сердечного разговора,
в прямом или переносном смысле, но
какой смысл питать надежду, ну, что
однажды такой разговор будет, что-бы
вознеслась, дабы прервать это
представление театра теней, жалость.
Но чего еще она ждет сейчас, когда
сомнений не осталось, выбора не
осталось, - чтобы заткнуть носком ее
хрипящую глотку, еще один оборот.
Закруглить ее дерьмовые небылицы в
коде, заслуживающем покоя?
Последние вечные вопросы, детские
влюбленности в смертных пеленах,
последние образы, конец грезы, бытия
прошлого, проходящего и сущего,
конец лжи. Возможно ли это,'возможная
ли это вещь, наконец, затухание
этого черного ничто и его
невозможных теней, конец этого
фарса созидания и утихомиривания
тишины, он хочет узнать, тот голос,
который есть тишина, или это я, как
знать, это все та же греза, та же
тишина, голос и я, голос и он, он и я, и
вся наша вереница, и вся их, вся их,
но чья, чья греза, чья тишина, старые
вопросы, последние вопросы, наши,
ибо мы есть греза и тишина, но голосу
пришел конец, нам пришел конец, тем,
кого никогда не было, скоро здесь
будет ничто, где никогда ничего не
было, последние образы. И чья это
досада при каждом немом мельчайшем
звуке, и неутолимая бесконечность
раскаяния, вгрызающегося все глубже
с каждым своим укусом, при
обреченности слушать, обреченности
говорить слабее слабейшего шепота,
так много лжи, так много раз та же
ложь лживо отрицалась, чья эта
визжащая тишина ножа «нет» в ране «да»,
он хочет узнать. И хочет узнать, что
стало с желанием знать, оно отошло,
сердце отошло, голова отошла, никто
ничего не чувствует, не спрашивает
ни о чем, не ищет ничего, не говорит
ничего, не слышит ничего, здесь
только тишина. Это неправда, да, это
правда, это правда и это неправда,
здесь тишина и здесь нет тишины,
здесь никого и здесь кто-то, ничто
предотвращает нечто. И если бы
голосу пришлось исчезнуть, старому
исчезающему голосу, это была бы
неправда, как неправда и то, что он
говорит, он не может говорить, он не
может исчезнуть. И будь хоть один
день здесь, где нет дней, который не
назовешь местом, порожденное
невозможным голосом несоздаваемое
существо и проблеск света, все равно
все было бы тихим и пустым и темным,
как сейчас, как почти сейчас, когда
все будет кончено, все сказано, он
говорит, он шепчет.
Перевод
Е.П. Беренштейн
Beckett
S. Texts For Nothing // Y Can't Go On, I'll Go On. A Selection
From Samuel Beckett's Work. N. Y., 1976. P. 354-362
vispir^press 2001
vispir.narod.ru
|
