Давайте рассмотрим это бессмертное стремление к бессмертию, даже если гностики или интеллектуалы сочтут наши рассуждения риторикой, а не философией. Ведь сказал божественный Платон, рассуждая на эту тему в "Федоне", что о бессмертии души надо слагать легенды.
   Прежде всего вспомним еще раз, и, очевидно, не последний, теоремы Спинозы, гласящие, что каждая вещь стремится вечно длиться в своем существовании, что усилие, прилагаемое вещью для этого, есть ее истинная сущность и есть вечно, что душа, как сознательно, так и бессознательно, стремится вечно длиться в своем существовании и знает об этом своем стремлении (Ethice1, часть III, теоремы VI-IX).
   И действительно, мы не в состоянии представить себя неcуществующими без определенного усилия, достаточного для того, чтобы сознание смогло понять свое полное отсутствие, свое собственное уничтожение. Ты убедишься в этом, читатель, если постараешься представить себе, что душа твоя бодрствует в глубоком сне если постараешься вызвать в своем сознании образ бессознания. Попытка понять свое небытие производит тяжелейшее душевное расстройство. Мы не можем осознать себя несуществующими.
   Мне мал визуальный мир, порожденный инстинктом самосохранения, он словно тесная клетка, о прутья которой бьется в смятении моя душа. Я задыхаюсь, мне не хватает воздуха. Все растет и растет мое желание быть собой и одновременно другими, проникнуть во все сущее, видимое и невидимое, объять все беспредельное пространство и слиться с нескончаемостью времени. А если не быть всем и вечно, то это все равно что совсем не быть; ну пусть не быть всем, а только собой, но по крайней мере вечно. А быть собой - это быть всеми остальными. Или все, или ничего!
   Или все, или ничего. Вот какой смысл имеет "быть или не быть"! То be or not to be2,- сказал .Шекспир, тот же самый поэт, кто заставил Марция в своем "Кориолане" нуждаться в вечности для того, чтобы быть богом: he wants nothing of god but eternity3. Вечность! Вечность! Желание желаний: жажда вечности есть то, что зовется любовью среди людей, когда кто-то любит, это значит, он хочет увековечить себя в любимом существе, То, что не есть вечно, также не есть и реально.
   При созерцании ужасающей быстротечности жизни содрогаются души поэтов всех времен, от Пиндара4 с его "сном тени", до Кальдерона ("Жизнь есть сон") и Шекспира ("Мы сделаны из плоти сна"), причем английское высказывание еще более трагично, чем испанское, потому что Кальдерон называет сном только жизнь, а у Шекспира мы сами сон, сон, который спит.
   Тщета преходящего мира и любовь - вот изначальные сокровенные темы истинной поэзии. И нельзя затронуть одну без того, чтобы тотчас не прозвучала вторая. Чувство суетности бренного мира вызывает в нас любовь, и только любовью побеждается все ничтожное и преходящее, и только любовь делает жизнь полной и вечной. По крайней мере, так нам кажется... И именно любовь, особенно когда рок враждебен нам, внушает ощущение ничтожности внешнего мира и предчувствие существования мира другого, где рок бессилен, где царит свобода.
   Все проходит! Так говорят те, кто жил взахлеб, кто отведал запретного плода.
   Но человек стремится не проходить, а быть, быть всегда, быть беспредельно! Жажда бытия снедает нас, жажда вечного бытия! Жажда Бога! Жажда любви увековечивающей и вечной! Быть всегда! Быть Богом!
   "...и вы будете как боги..."! - сказал змей первым влюбленным6. "И если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков",- писал Апостол Павел7 в Первом послании к Коринфянам8, и вся религия исторически вытекает из культа мертвых, иными словами, из культа бессмертия
   Глубоко страдающий португальский еврей из Амстердама9 писал, что свободный человек ни о чем не думает так мало, как о смерти; но этот свободный человек - мертвый, он не слышит пульса жизни, он лишен любви, он раб своей свободы. В моем10 сознании пульсирует мысль о предстоящей мне смерти и непостижимости того, что смерть принесет с собой. Когда я смотрю спокойный зеленый луг или в ясные глаза родственной мне души, мое сознание наполняется радостью, я чувствую диастолу души, я вбираю в себя окружающий мир и верю в свое будущее, но тут же тайный голос шепчет мне: "Ты умрешь!", ангел смерти задевает меня своим крылом, и систола души наполняет мои духовные критерии кровью божественности.
   Как и Паскаль10, я не понимаю людей, уверявших, что их нисколько не тревожит смерть, такая небрежность в вопросе, "касающемся их же самих, их вечности, всей их жизни меня отнюдь не умиляет, а раздражает, удивляет и пугает", такой человек для меня, как и для Паскаля, чьи слова я привел, просто "чудовище".
   Уже не раз и на всевозможные лады говорилось, что именно культ умерших предков порождает языческие верования, и действительно, человек отличается от животных в первую голову тем, что так или иначе хоронит своих мертвых сородичей, не оставляя их просто на земле-всеродительнице. Человек - единственное животное, хранящее своих мертвецов. Для чего человек хранит их? От чего он их защищает? Бедное сознание бежит от мысли о собственном уничтожении и потому, видя, как что-то живое уходит из мира и превращается в нечто непонятное, неминуемо начинает желать существования другой жизни, отличной от жизни в этом мире. Таким образом, земля рискует превратиться в огромную гробницу, пока сами мертвые не умрут снова.
   Для жизни люди строили себе земляные хижины или соломенные шалаши, легко разрушаемые бурей, а для мертвых возводили каменные гробницы, камень шел на склепы, но не на жилища. И именно дома, возведенные для мертвых, а не для живых, жилища вечные, а не временные, простояли века.
   Этот культ смерти, а по существу культ бессмертия, порождает, а затем поддерживает религию. Среди хаоса разрушений Робеспьер заставляет Конвент провозгласить существование Верховного Существа и "утешительный принцип бессмертия души", ибо Неподкупный11 приходил в ужас от одной мысли о том, что когда-нибудь он просто-напросто сгниет.
   Болезнь? Возможно, но кого не беспокоит лечение болезни, того не беспокоит здоровье, а человек, как мы уже говорили - тяжело больное животное. Вполне вероятно, что единственно возможное состояние здоровья - это смерть, а болезнью является сама жизнь, но эта болезнь - жизнь - есть источник могучего здоровья. Из глубины печали, из бездны чувства нашей смертности выходишь к свету другого неба, как из глубины преисподней вышел Данте, чтобы снова взглянуть на звезды:
   е quind uscimmo a riveder le stelle12
   Если поначалу мысли о нашей смертности вселяют в нас тоску, то со временем они становятся нашей поддержкой. Представь себе, читатель, что ты медленно умираешь, свет постепенно гаснет, мир умолкает, окутывая тебя тишиной, руки не могут ничего удержать, пол уходит из-под ног, воспоминания исчезают, как в обмороке, все от тебя уходит в ничто, а вместе со всем и ты, и даже сознания этого ничто - воображаемой опоры во мраке - не остается тебе.
   Я слышал рассказ об одном бедняге-жнеце, умирающем на больничной койке. Когда пришел священник соборовать его, он отказался разжать правую руку, в которой сжимал несколько грязных монет, не подозревая, что очень скоро его рука не будет принадлежать ему, как он сам - себе. Так и мы пытаемся удержать весь мир, но только не в кулаке, а в своем сердце.
   Один мой друг рассказывал, как будучи в полном здравии он почувствовал приближение насильственной смерти и задумал сконцентрировать свою жизнь, прожить ее в малое, отведенное им самим для себя количество дней, чтобы написать книгу. Суета сует!
   Если после смерти моего тела - я говорю так, чтобы отличить тело от меня самого, от того, что есть я - мое сознание возвращается в абсолютное бессознание, из которого оно когда-то вышло, и то же самое происходит со всеми моими собратьями по жизни, то наш усталый человеческий род есть не что иное, как зловещая вереница призраков, которые бредут из одного ничто в другое ничто, а человечность в этом случае есть нечто самое бесчеловечное, только что может быть.
   И тут не спастись тем, что предлагает песенка:

   Cada vez que considero
   que me tengo que morir,
   tiendo la capa en el suelo
   у no me harto de dormir.

   Нет! Единственное достойное средство - встретиться лицом к лицу с этим Сфинксом и не опускать глаз перед его взглядом и тем разрушить его колдовство.
   Если мы все умрем, то для чего все? Для чего? Это загадочное "для чего?", разъедающее нашу душу, порождает отчаяние, из которого вырастает наша надежда.
   Среди поэтических жалоб несчастного Купера14 есть строки, написанные в бреду безумия, в которых, считая себя мишенью божественного мщения, он восклицает, что ад мог бы стать его приютом:
   Nell might afford my miseries a shelter.15
   Боязнь греха и предопределения свыше - это поистине пуританское чувство, но прочтите другие, еще более страшные, вы ражающие не протестантское, а католическое отчаяние, слова Сенанкура16, которые произносит Оберман17 в письме ХС: "L'hoiT me est perissable. Jl se peut; mais, perissons en ressistant, et,' le neant nous est reserve, ne faisons pas ce soit une justice"18. И должен признаться, как ни прискорбно это, но никогда, даже во вpемена самой чистосердечной веры моей юности, меня не пугали описания ужасных мук ада, я всегда чувствовал, что быть ничем намного ужаснее. Кто страдает, тот живет, а кто живет в страдании, тот любит и надеется, хотя бы на дверях его жилища было начертано: "Оставь надежду!.." Лучше жить в страдании, чем умереть в покое. В глубине души я никогда не верил в жестокость ада, в вечность страдания, подлинным адом для меня было ничто со всеми его последствиями. И я до сих пор думаю, что если бы мы все верили в наше спасение от ничто, мы все были бы лучше.
   Что это за радость жизни - la jioie de vivre19, о которой нам теперь толкуют? Жажда Бога, жажда вечности развеет в прах эту жалкую радость жизни, проходящую без следа. Ведь именно безграничная любовь к жизни, любовь, жаждущая жизни вечной, толкает нас к смерти. "Я умираю, если я умираю полностью, и мир для меня исчезает - говорим мы - но почему бы миру не исчезнуть как можно скорее, чтобы не длилось долго страдание от тягостного сознания иллюзорности преходящего и призрачного существования? Если горестная иллюзия жизни, жизни ради самой жизни или ради других, также обреченных на смерть, больше не тешит мою душу, для чего жить? Смерть - избавление". Вот так страх диктует надгробные песни вечному покою, а смерть именует освобождением.
   Поэт скорби, поэт печали Леопарди20 (тот Леопарди, чье сердце, открыв последний обман, казавшийся вечным,
   Peri 1'enganno estrerno
   ch'eterno io mi credei,21
   преисполнилось L'infinita vanita del tutto22) увидел тесную связь между любовью и смертью: "...едва любовь успела зародиться, как вместе с ней является в груди печальное желанье умереть"23. Как правило, именно любовь движет самоубийцей, именно высшая жажда жизни, жажда продления и вечности жизни толкает его на смерть, когда он убеждается в несбыточности своих желаний.
   Эта трагедия вечна, и как бы мы ни хотели избежать ее, все равно оказываемся в нее втянутыми. Спокоен был Платон, который 24 века назад в диалоге о бессмертии души даже не упомянул о своей душе, а в рассуждениях о сомнительности и рискованности нашей мечты о бессмертии произнес слова, исполненные глубокого смысла: "Такого рода риск прекрасен!" 24, прекрасен жребий, позволяющий нам вытянуть бессмертие души, рассуждение о котором стало основой ставки Паскаля в его знаменитом пари.
   Желая лишить меня возможности такого риска, мне доказывают абсурдность веры в бессмертие души, но доказательства эти не производят на меня впечатления, поскольку они всего лишь доводы рассудка и не ими руководствуется мое сердце. Я не хочу умирать, нет, я не хочу ни умирать, ни желать смерти, я хочу жить, жить всегда, всегда, хочу жить именно я, каков я есть и каким я себя ощущаю, и потому меня мучает проблема бессмертия души, моей собственной души.
   Я центр своего универсума, центр всего универсума, и в непреодолимом отчаянии кричу вместе с Мишле25: "Мое я! У меня отнимают мое я!" "Какая польза человеку, если он приобретет весь мир а душе своей повредит?"26 Скажите, эгоизм? Но нет ничего более универсального, чем индивидуальное, ибо то, что касается каждого, касается всех. Каждый человек в отдельности ценнее, чем все человечество. Не следует жертвовать одним ради всех, наоборот, пусть все жертвуют собой ради одного. То, что вы называете эгоизмом, есть закон душевного тяготения, строгая аксиома, "Возлюби ближнего твоего, как самого себя!"27 - заповедано нам, при этом предполагается, что каждый самого себя любит, ведь не сказано: "Возлюби себя!" И тем не менее любить себя мы не умеем.
   Сойди с проторенной дороги и вдумайся в то, к чему тебя призывают. Жертвуй собой ради своих детей! И ты жертвуешь собой ради них, потому что они твои, продолжающаяся часть тебя, а они, в свою очередь, будут жертвовать собой ради своих детей, а те - ради своих, и так будет продолжаться без конца, бесплодная жертва, которая не нужна никому. Каждый из нас пришел в мир, чтобы осуществить свое "я", что же будет со всеми нашими "я"?.. Живи ради Правды, Добра и Красоты! Но мы еще увидим всю самонадеянность и неискренность этой лицемерной позиции.
   "Ты есть то" - говорят Упанишады28. А я говорю: Да, я есть то, я есть все, и все есть мое, и совокупность всех вещей есть моя. И так как все мое, я люблю его и люблю своего ближнего, ибо он живет не только сам по себе, но и как часть моего сознания, потому что он как я, он - мой.
   О, кто бы мог продлить этот сладостный миг и усыпить меня в нем и в нем. увековечить! Сейчас и здесь, при этом неясном рассеянном свете, в этой заводи спокойствия, когда умиротворена буря сердца и до меня не доносятся отзвуки мира! Спит ненасытное желание и даже не видит снов, лишь святая привычка царствует в моей вечности, с воспоминаниями умерли разочарования, а с надеждами умерли страхи.
   И звучат слова изощреннейшего из обманов, нам внушают: ничто не исчезает, все преобразуется, изменяется, не уничтожается ни малейшая частичка материи, ни малейший сгусток энергии. Подумать только, и этим хотят нас утешить! Сомнительное утешение! Меня нисколько не волнует ни моя материя, ни моя энергия, потому что они не мои, пока я сам не мой, то есть пока я не вечен. Нет, не хочу я раствориться в великом Все, в бесконечной и вечной Материи, Энергии или Боге, не это мне нужно. Мне нужно обладать Богом, а не быть в его власти, мне нужно самому быть Богом, не переставая быть собой, тем, кто сейчас разговаривает с вами. Нам ничего не дают уловки монизма, мы хотим вечности полном объеме а не слабой ее тени.
   Материализм? Вы говорите - материализм? Вполне возможно, но дело в том, что наш дух - тоже своего рода материя, наш дух не есть ничто. И меня пугает перспектива отделения от своего тела, а еще больше мучает мысль, что я буду вынужден оторваться от всего осязаемого и материального, от всякой субстанции. Может, это и заслуживает названия материализма, но если я цепляюсь за Бога всеми моими силами и всеми моими чувствами, то для того, чтобы Он спас меня от смерти, чтобы Он пролил на меня свет своих небес, когда глаза мои закроются навеки. Вы скажете, что я себя обманываю? Пусть, зато так я могу жить.
   Желание бессмертия называют еще гордостью. Леопарди назвал его "отвратительной гордостью". Кто мы такие, спрашивается, мы - презренные земляные черви, чтобы хотеть бессмертия? За какие заслуги? С какой целью? И по какому праву? А за какие заслуги нам дана жизнь? Какова цель нашего существования? И по какому праву мы живем? Наша жизнь настолько же необоснованна, как и жизнь вечная. Поэтому лучше не говорить ни о заслугах, ни о цели, ни о правах, иначе можно потерять рассудок в этом вихре абсурдов. Я не предъявляю никаких прав и не говорю ни о каких заслугах. Мое желание - это цель в себе, это необходимость, я нуждаюсь в том, чтобы жить.
   "А кто ты такой?" - спросят меня. Я отвечу вместе с Оберманом: "Для Универсума - ничто, для себя - все". Гордость? Стремление к бессмертию - это гордость? Бедные люди! Трагична их судьба, ведь они вынуждены закладывать фундамент своего утверждения бессмертия на зыбком неустойчивом желании бессмертия; но нелепо было бы осуждать это желание за несбыточность, ведь никто еще не доказал его несбыточности. Вы скажете, что я сплю? Ну и дайте мне спать. Если этот сон - моя жизнь, не будите меня. Я верю в бессмертный источник желания бессмертия, которое есть сама сущность моей души. Но действительно ли я верю в него?.. "А для чего ты хочешь быть бессмертным?" - спросите вы меня. Для чего? Я искренне не понимаю вопроса. Это все равно что спрашивать разум о разуме, цель - о цели, начало - о начале.
   Об этом нельзя говорить.
   "Деяния святых апостолов" рассказывают, что всюду, где бы нии находился Павел, иудеи подстрекали людей к гонению на него. В Иконии и Листре - Ликаонских городах его закидали камнями, несмотря на чудеса, которые он совершил в Листре. Его избили палками в Македонском городе Филиппах. Его преследовали в Фесссалониках и в Верии. Но вот он пришел в Афины, в этот знаменитый город мудрецов, над которым витает благородная душа Платона, отважившегося на исполненное прекрасного риска утверждение о бессмертии. И там Павел спорил с эпикурейцами и стоиками, и одни говорили о нем: "Что хочет сказать этот суеслов?" 29 opermologos30, а другие: "Кажется, он проповедует о чужих божествах"31. "И взявши его, привели в ареопаг и говорили: можем ли мы знать, что это за новое учение, проповедуемое тобою? Ибо что-то странное ты влагаешь в уши наши, посему хотим знать что это такое"32. Дальше дается изумительная характеристика афинян времен упадка, жадных до всего нового: "Афиняне же и все живущие у них иностранцы ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое" . Чудесная черта, показывающая, к чему пришли греки, еще с Одиссеи усвоившие, что боги плетут свои интриги и убивают людей только затем, чтобы потомкам было о чем рассказывать.
   И вот Павел стоит перед рафинированными афинянами, перед graeculos34, людьми образованными и терпимыми, которые принимают и исследуют всякое учение, никого не бьют ни палками, ни камнями, не сажают в тюрьму за исповедание чуждых им идей. И вот он стоит там, где уважают свободу совести и где слушают и слышат всякое мнение. И повышает голос там, посреди ареопага, и говорит, как и должно говорить перед просвещенными афинскими гражданами, и они, жадные до всего нового, его слушают: но когда он начинает говорить о воскресении мертвых, терпение их иссякает: одни насмехаются, а другие машут рукой:
   "Об этом послушаем тебя в другое время"35, явно не желая вовсе касаться этой темы. То же самое произошло в Кесарии с римским претором Феликосом, человеком также терпимым и образованным, который облегчил Павлу пребывание в тюрьме и пожелал выслушать его и слушал, пока он говорил о правде, о воздержании; но когда он дошел до будущего суда, Феликос испуганно (emfobos geomeos36) сказал: "Теперь пойди, а когда найду время, позову тебя"37. И когда Павел говорил перед царем Агриппой, то, услышав о воскресении мертвых, правитель Фест воскликнул: "Безумствуешь ты, Павел! большая ученость доводит тебя до сумасшествия"38
   Неважно, есть ли истина в словах Павла, произнесенных им в ареопаге, важно, что эта замечательная история прекрасно показывает меру афинской терпимости и предел терпения интеллектуалов. Все слушают вас спокойно, с улыбкой, иногда воодушевляют вас, говоря "Любопытно!", "Он умен!", "Это занимательно!". "Какая красота!", "Жаль, что это неправда, такая прелесть!", "Это заставляет думать". Но как только вы заговариваете о воскресении и загробной жизни, у них кончается терпение, и вас прерывают: "Оставь, об этом поговорим в другой раз". Именно об этом, мои бедные афиняне, мои нетерпимые интеллектуалы, именно об этом я хочу говорить здесь с вами.
   И даже если бы вера в бессмертие была абсурдной, почему она вызывает такую нетерпимость, нетерпимость гораздо большую, чем ко многим другим, куда более абсурдным вещам? Почему это вера так ненавистна многим? Может быть, причина в страхе? А может, тягостно сознание невозможности разделить ее?
   И снова здравомыслящие люди, те, кто никогда не даст себя обмануть, язвительно поучают нас, что не стоит становиться на грань безумия и лезть на рожон, ибо то, чего не может быть - невозможно. "Самое мужественное - говорят они - это примириться с судьбой, и поскольку мы не бессмертны, давайте не будем и желать этого. Подчинимся разуму, не будем следовать дорогой безнадежности, омрачая себе жизнь. Эта одержимость - добавляют они - болезнь". Болезнь, безумие, разум... Вечный рефрен! Ну нет! Я не подчиняюсь разуму, я бунтую против него и стремлюсь силой веры создать моего Бога, дающего бессмертие, и стремлюсь собственной волей изменить ход небесных светил, ибо: "если вы будете иметь веру с горчичное зерно, и скажете горе сей: "перейди отсюда туда", и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас"39.
   Вот что говорит о мужестве Христос - похититель энергии, как назвал его тот, кто хотел примирить нигилизм с борьбой за существование40. Он всем сердцем рвался к вечности, а разум ставил преграду "ничто", и отчаявшись, обезумев, стремясь защититься от себя самого, он проклял того, кого больше всех любил. Не сумев стать Христом, он вознес ему хулу. Переполненный собой, он хотел быть вечным, он мечтал о вечном возвращении - жалком подобии вечности, и, полный жалости к самому себе, возненавидел всякую жалость. А еще говорят, что его философия - это философия сильных. Нет, неправда. Мое здоровье и моя сила заставляют меня стремиться к вечному существованию. А его философия - это учение слабых, жаждущих стать сильными, только и всего. Лишь слабые смиряются с конечной смертью и подавляют в себе стремление к личному бессмертию. У сильного человека жажда самоувековечения преодолевает сомнение в достижении его, и переполненность жизнью не дает смириться со смертью.
   Перед этой страшной тайной смерти, лицом к лицу со Сфинксом, человек ведет себя по-разному и утешается тоже по-разному. Случается, что он принимает жизнь в шутку, соглашаясь с Ренаном41, сказавшим, что жизнь - это театральное представление, которое Бог дает сам себе, а мы все должны помогать великому Кореге42, чтобы спектакль получился интересным, блистательным. Так из искусства сделали религию и средство для метафизического зла и выдумали абсурдный лозунг "искусство ради искусства".
   Но это еще не все. Если кто-то убеждает вас, что пишет, рисует, ваяет или поет для собственного развлечения, но при этом показывает свое искусство публике, значит он лжет. Он лжет, если ставит подпись под своим творением, будь то картина, скульптура или песня. Он хочет оставить после себя хотя бы тень своего духа, хоть что-нибудь, что его переживает. "Подражание Христу" анонимно, его автор искал вечность души, не беспокоясь о вечности имени. Литератор, который говорит, что презирает славу, наивно лжет. Ведь даже Данте, написавший прекрасные стихи о тщете мировой славы, не был свободен, как рассказывает Боккаччо, от жажды почестей, что не совсем соответствовало его прославленной добродетели. Его грешники, томящиеся в аду, более всего желают, чтобы о них помнили здесь, на земле, и надежда на земную память о них освещает им потемки ада. Сам Данте изложил свое понимание монархии не только для пользы других, но и для того, чтобы самому достичь вершины славы. Чего же больше? Даже такой поистине святой муж, как Франциск Ассизский43, казалось бы, очень далекий от земной суеты, произнес, как рассказывают его собратья по общине неимущих проповедников, такие слова: "abhuc adorabor per totum mundum"44 - "Вы увидите, как меня еще будет чтить весь мир" (II Челано45, I, I). Даже о самом Боге теологи говорят, что он создал мир для того, чтобы славилось имя его.
   Когда нас одолевают сомнения и заслоняют собой веру в бессмертие души, мы преисполняемся прискорбной решимости и стремимся во что бы то ни стало продлить свое имя и славу, добиться хоть какой-то возможности обессмертить себя. Отсюда и проистекает жестокая борьба за то, чтобы выделиться, за то, чтобы как-то остаться в памяти окружающих и потомков, и эта борьба в тысячу раз ужасней, чем борьба за жизнь, она движет нашим современным обществом, в котором средневековая вера в бессмертную душу постепенно исчезает. Каждый вооружается в этой борьбе, как может.
   Когда удовлетворен голод, а насыщение наступает очень скоро, появляется тщеславие, то есть потребность навязывать себя другим, продолжать жить в других. Человек обычно готов продать жизнь за кошелек, но кошелек он отдаст за славу. Он готов похваляться даже своими слабостями и нищетой, он похож на ребенка, который, желая как-то выделиться, хвастает своим забинтованным пальчиком. Тщеславие есть не что иное, как желание пережить себя.
   Тщеславный человек подобен скупцу, которому деньги заслоняют цель, и, забыв о ней, он навечно становится рабом собственных денег. Видимо, то, что ведет нас к цели, в конце концов и формирует ее. Нам нужно, чтобы окружающие признавали наше превосходство, тогда мы и сами верим в него и строим на этом нашу веру в собственное бессмертие или, по крайней мере, в бессмертие собственной славы. Нам больше нравится, когда превозносят наш талант, проявленный нами в каком-то деле, чем нашу доброту, открывающуюся в этом же деле. Неистовой манией оригинальности одержим сегодня духовный мир, и каждый стремится в чем-то эту оригинальность высказать. Мы предпочитаем талантливую глупость серой разумности. Еще Руссо сказал в своем "Эмиле": "Если бы философы были в состоянии открыть истину, кто из них заинтересовался бы ею? Каждый знает, что его система обоснована не лучше других, но отстаивает ее, потому что она его. Нет ни одного, который, достигнув познания истинного и ложного, не предпочел бы лжи, найденной им, истине, открытой другим. Где тот философ, который ради своей славы не обманул бы с готовностью рода человеческого? Где тот, который в тайниках своего сердца ставит себе иную цель, кроме желания отличиться? Лишь бы ему подняться над толпою, лишь бы ему затмить блеск своих соперников, больше он ничего не требует! Главное - думать иначе, чем другие. Среди верующих он атеист, среди атеистов был бы верующим"46. Сколько правды в этом грустном признании поистине искреннего человека. В нашей жестокой борьбе за бессмертие своего имени мы не только стремимся завоевать будущее, но и не оставляем в покое прошлое. Мы боремся с мертвыми, чья тень заслоняет собою живых. Мы испытываем чувство ревности к гениям прошлого, чьи имена стали историческими вехами, неподвластными времени. Места под солнцем славы не так уж много, и чем больше желающих погреться в его лучах, тем меньше тепла достается каждому из нас. Нам кажется, что великие имена прошлого занимают наше место под солнцем; и то место в человеческой памяти, которое мы хотели бы предназначить себе, уже занято ими. Поэтому мы выступаем против них, поэтому все, кто ищет в науках славы, так сурово судят тех, кто ее уже добился и уже греется в ее лучах. К тому же если знаменитых имен станет очень много, наступит своеобразный "день просеивания", и каждый боится остаться в сите. Юноша, непочтительный к учителям, нападая на них, защищает себя; инокоборец, ломая иконы, возводит самого себя в икону. "Всякое сравнение ненавистно" - гласит поговорка, и в самом деле, мы хотим быть уникальными, неповторимыми. Если вы скажете Фернандесу, что он один из наиболее одаренных испанских юношей, эта похвала будет жечь его, хотя он и поблагодарит вас притворно. Скажите ему, что он самый талантливый испанец. Тогда он, возможно, по-настоящему будет вам благодарен. Но все равно этого ему еще недостаточно, так как потребность в полном превосходстве над другими очень сильна. Его честолюбие будет полностью удовлетворено, только если первым его будут считать повсюду и всегда. Чем выше над всеми, тем ближе к поверхностному бессмертию, к бессмертию имени, потому что одни имена обязательно умаляют другие.
   Вот почему мы так возмущаемся, когда у нас заимствуют фразу мысль или образ, который мы считали своим, когда нас планируют. Но воровство ли это? Можем ли мы считать своей мысль, если однажды уже подарили ее миру? Часто бывает так, что писатель оказывает ни с чем не сравнимое влияние на свой народ, и его дух как бы оседает в умах тех, кто прочел его произведения, но имя его почти не произносится, и только когда мысли и высказывания, необходимые для борьбы с каким-то течением, нуждаются в авторитете его имени, он вовсю цитируется. Все, им созданное, уже принадлежит всем, оно живет теперь во всех. Но сам он печален и слаб и видит свое поражение. Он не слышит ни аплодисментов, ни взволнованного биения сердец своих почитателей. Спросите любого истинного художника, что он предпочтет: чтобы исчезло его творение, но осталась память о нем, или чтобы исчезла память, но вечно жило творение - и вы увидите, что он ответит вам, если будет действительно искренен. Когда человек трудится не для того, чтобы заработать себе на жизнь, он работает для того, чтобы жить вечно в своем труде. Работа ради самой работы - не работа, а забава. Но об этом мы поговорим позже.
   Ужасно это человеческое стремление - увековечить память о себе любым способом. В нем источник зависти, ставшей, согласно библейскому сказанию, причиной преступления - убийства Авеля его братом Каином, с которого началась история человечества. Это убийство совершилось не в борьбе за хлеб, а в борьбе за сверхсуществование в Боге, в божественной памяти. Зависть в тысячу раз страшнее голода, потому что она голод духовный. Если бы была разрешена так называемая проблема жизни, проблема хлеба, земля превратилась бы в ад из-за более жестокой борьбы за бессмертие.
   Человек жертвует собой, счастьем, но не жизнью, не жизнью вечной. "Пусть я умру, но будет жить моя слава!" - восклицает в "Юности Сида"47 Родриго Ариас, падая смертельно раненный доном Дьего Ордоньесом де Ларой. Человек есть следствие своей славы. "Держись, Иероним, тебя будут помнить долго. Смерть горька, но слава - вечна!" - воскликнул Иероним Ольджати, ученик Кола Монтано, убивший вместе с Лампуньяни и Висконти правителя Милана Галеаццо Сфорцу48. Некоторые ради славы готовы взойти на эшафот, даже если эта слава будет позорной: avidns malae famae49,- как сказал Тацит.
   Этот геростратизм есть не что иное, как желание бессмертия, если не по существу и не полного, но хотя бы бессмертия имени.
   В этом стремлении есть и свои градации. Тот, кто презирает аплодисменты толпы сегодняшней, ищет бессмертия в памяти избранных потомков. "Последующие поколения - это наслаивание меньшинства" - сказал Гуно. Он хочет бессмертия во времени, а не в пространстве. Идолы толпы быстро низвергаются самой же толпой, сметающей их образ, возведенный на пьедестал, глядишь, никто их уже и не помнит. Того же, кто завоевывает сердца избранных, еще долго будут помнить и боготворить. Пусть даже ему поют осанну в небольшой часовне, все равно он избежит забвения. Художник жертвует протяженностью своей славы ради ее  длительности, он предпочитает жить вечно в небольшом пространстве, чем блеснуть на секунду во всем универсуме, он предпочитает быть вечным атомом, осознающим самого себя, нежели мгновенным сознанием всего универсума, он жертвует бесконечностью ради вечности.
   И снова мы слышим все тот же рефрен: гордость, мерзкая гордость! Но разве гордость движет нашим стремлением оставить незабвенное в веках имя? Это все равно что говорить о жажде удовольствий, имея в виду жажду богатства. А ведь стремление к богатству - это не жажда удовольствий, это страх перед бедностью, заставляющий человека копить деньги. Также не желание славы, а страх перед адом заставлял людей в средние века уединяться в монастырях с их суровым жизненным укладом. И в нашем случае не гордость виновна, а страх перед ничто. Мы стремимся стать всем лишь из-за того, что видим в этом единственное спасение от ничто. Мы хотим спасти хотя бы память о нас. Сколько она будет жить? Самое большее, столько, сколько просуществует род человеческий. А если бы мы могли спасти память о нас в Боге?
   Я прекрасно понимаю, что говорю сейчас о пустяках, но пустяки эти таят глубоко внутри себя новую жизнь. И только сдув пену духовного пустоцвета, можно ощутить сладость напитка на две чаши жизни. Отчаяние ведет нас к утешению.
   Многие люди, особенно люди простодушные, утоляют свою жажду вечности в роднике религиозной веры, но не всем дано пить из этого родника. Католицизм, назначение которого поддерживать веру в личное бессмертие души, рационализировал веру, превратил религию в теологию, утвердил в качестве основы жизненной веры философию XIII века. Давайте теперь рассмотрим ее и все, что она с собой принесла.
   -------------------------------------------------------------
   1Этика (лат.)
   2 Быть или не быть (англ.)
   3 Дайте ему бессмертие - и будет настоящий бог (англ.) (Шекспир. Полн. собр. соч. в 8 т. М., 1960, Т. 7. С.399).
   4 Пиндар (ок. 518-442 до н. э.) - древнегреческий поэт.
   5 Кальдерон де ла Барка Педро (1600-1681) - крупнейший драматург испанского барокко.
   6 Быт. III, 5
   7 Апостол Павел (2 г. до н. э.- 67 г. н, э.) - основатель христианской церкви, автор четырнадцати посланий, включенных в Новый завет.
   8 I Кор. XV, 19.
   9 Имеется в виду Спиноза.
   10 Паскаль Влез (1623-1662) - французский философ, математик и физик. " Так называли Робеспьера во
   Франции во времена Великой французской Революции.
   12 И здесь мы вышли вновь узреть светила (итал.) (Данте. Божественная комедия. М., 1974. С. 259).
   13 Когда мне кажется, что я должен умереть, я расстилаю на земле свой плащ и забываюсь долгим-долгим сном (исп.).
   14 Купер Уильям (1731-1800) - английский поэт-сентименталист.
   15 Лишь ад мог бы дать приют моим бедам (англ.).
   16 Сенанкур Этьен Пивер де (1770-1846) - французский писатель.
   17 Оберман - герой одноименного романа Сенанкура, выразившего разочарования автора в Великой французской революции.
   18 Человек обречен на гибель. Пусть так, но погибнем, сопротивляясь, и если нам уготовано небытие, то постараемся, чтобы оно не было заслуженным (франц.),
   19 Радость жизни (франц.).
   20 Леопарди Джакомо (1798-1837) - итальянский поэт-романтик.
   21 Исчез тот последний обман, что мнился мне вечным (итал.) (Леопарди Дж. Лирика. М., 1967. С, 88).
   22 Вечной тщетностью всего (итал.). Там же.
   23 Леопарди Дж. Стихотворения. М., 1893. С. 114.
   24 Ведь эта опасность прекрасна (греч.).
   25 Мишле Жюль (1798-1874) - французский историк романтического направления.
   26 Мат. XVI, 26.
   27 Мат. XXII, 39.
   28 Упанишады - теологические трактаты, составляющие заключительную часть Вед. "Ты еси то" - центральный пункт мировоззрения Упанишад.
   29 Деян. XVII, 18.
   30 Болтун (греч.).
   31 Деян. XVII, 18.
   32 Деян. XVII, 19-20.
   33 Деян. XVII, 21.
   34 abl. от graeculus - презрит, к graecus - грек (лат.). Правильно: graeculo ("s" добавлено по типу образования множественного числа в испанском языке). S
   35 Деян. XVII, 32. 1
   36 Испугавшийся (греч.).
   37 Деян. XXIV, 25.
   38 Деян. XXVI, 24.
   39 Мат. XVII, 20.
   40 Имеется в виду Фридрих Ницше (1844-1900) - немецкий философ.
   41 Ренан Жозеф Эрнест (1823-1892) - французский философ, историк рели-гии, семитолог.
   42 Так в Древней Греции называли богатого горожанина, который организовывал театральное представление и оплачивал все расходы, с ним связанные
   43 Франциск Ассизский (1182-1226) - итальянский религиозный деятель, основатель монашеского ордена миноритов меньших братьев.
   44 Мне еще будет поклоняться весь мир (лат.).
   45 Челано Томас де (1255-?) - итальянский поэт, музыкант и религиозный деятель. Составил жизнеописание Франциска Ассизского
   46 Руссо Ж.-Ж. Эмиль, или О воспитании. С-П., 1913. С. 260.
   47 "Юность Сила" - комедия испанского драматурга Гильена де Кастро (1569-1631). Написана в 1618 г.
   48 Сфорца Галеаццо Мария (1444-1477) - правитель Милана в 1466-1477 гг.
   49 Жаждущий дурной молвы (лат.).
   /перевод с испанского и примечания Т. А. Гостюниной/

   -----------------------------------------------------------
   электронная версия
   vispir^press 2004
   vispir.narod.ru